! Добро пожаловать в
Сегодня Марта 28, 2024, 17:56:17

Автор Тема: Июньская жара (16+)  (Прочитано 2795 раз)

0 Жителей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн Stihokoshka

  • Активность: 0%
  • Сообщений: 58
  • Спасибок получено: 15
  • Последний солдат на войне за любовь
    • Просмотр профиля
Июньская жара (16+)
« : Апреля 08, 2013, 15:37:09 »
***
А день выдался солнечный — какие бывают только зимой. И даже комья земли ложились на крышку гроба мягко, почти ласково. Она ушла из моей жизни так же внезапно, как и появилась. Наверное, по-другому просто не умела. Есть такие люди — вырастают на твоём пути как бы ниоткуда, точно пешеходы, перебегающие дорогу на красный свет. И уходят в один миг, словно их никогда и не было. И, вроде бы, ты ни в чём не виноват, а на душе неспокойно…
« Последнее редактирование: Апреля 08, 2013, 15:49:06 от Stihokoshka »
Поколение рок-н-ролл!

Оффлайн Stihokoshka

  • Активность: 0%
  • Сообщений: 58
  • Спасибок получено: 15
  • Последний солдат на войне за любовь
    • Просмотр профиля
Re: Июньская жара
« Ответ #1 : Апреля 08, 2013, 15:37:37 »
***
Я помню, как всё начиналось. Второй день подряд в «Июле» вовсю обсуждалась новость: местный гитарист Валет женился! Музыкантом он всегда был классным. Гениальным даже — чего уж там. А вот мужиком — никудышным. Да и человеком — так себе. Какой там валет, я вас умоляю — шестёрка некозырная. Вечно или должен был, или взаймы просил. И ведь не столько пил, сколько по бабам бегал — что они только в нём находили?
В тот вечер я хотела было отправиться на поиски Натки, да вовремя одумалась. Забухала моя ненаглядная, а когда это случалось, разыскивать её по местным забегаловкам было всё равно, что ловить загулявшего кота. «Станет водка поперёк глотки — сама объявится», — убеждала себя я, заходя в бар и прислушиваясь к разговорам посетителей. Судачили всё о том же. Вроде, Валерка навещал родственников на Кавказе — там и женой разжился. Оно и неудивительно — местная за него бы не пошла, с его-то славой. Даже «плечевая» Танька, обременённая тремя детьми. Да только знала я, чем закончится мой диалог с собой. И украдкой взглянула на подошвы ботинок — ещё одну всенощную переживут.
Валет, как ни странно, явился вовремя. Следом за ним в полутёмный прокуренный зал проскользнула бледная тень. Оглядевшись по сторонам и не найдя свободного места за столиком, «тень» остановила свой подслеповатый взгляд на барной стойке. Была она вся такая чистенькая, скромная — затрапезные клетчатые брючки со стрелками, очки в роговой оправе, пегие волосёнки собраны в тощий хвостик. Ни дать, ни взять — школьная училка. Я, по обыкновению, приземлилась возле стойки на высокий табурет, закинув ноги на соседний.
— Молодой человек, уберите, пожалуйста, ноги, — вежливо попросила гостья.
— Где вы видите молодого человека? — ухмыльнулась я.
Бармен Толик многозначительно переглянулся с клавшиником Борей и саксофонистом Лёвой.
— Пошла жара, — подмигнул Толик музыкантам.
— Не будем спорить о вашем возрасте — просто уберите ноги, — немного нервозно повторила свою просьбу «кавказская пленница». — Будьте же мужчиной!
— Не смогу, даже если очень захочу, — с деланным равнодушием бросила я.
— Жара, не гони! — заржал Толик.
— Это ещё почему? — бледно-серые, почти бесцветные глаза супруги Валета округлились, как у кошки, которой показали колбасу, а швырнули в миску сухарь, вымоченный в супе.
— Да вот хотя бы поэтому, — и прежде, чем мужики успели раскрыть рты, я рванула вниз молнию на своей видавшей виды кожаной куртке, попутно расстёгивая рубашку. Взору обалдевшей дамы явилась упругая девичья грудь нулевого размера.
— Но ведь это же не мешает вам убрать ноги, — моргнула мадам Валет.
И я убрала — понравилось мне, как она держалась: не сказать, чтобы уверенно, но как-то отчаянно. Обладательница раритетных очков немного неуклюже взобралась на табурет, оказавшийся для неё высоковатым — она была ниже меня почти на полголовы, а я среднего роста.
— Налей даме водки, — велела я Толику.
— Лада, — представилась моя новая знакомая, чопорно поднимая свою рюмку и залпом опрокидывая в себя.
— Жара, — в тон ей ответила я, опустошая свою рюмку.
— Какая жара? — уточнила Лада.
— Июльская — какая же ещё, — снисходительно пояснила я. — Мы ведь в «Июле» находимся.
— Логично, — согласилась мадам Валет.
И в этот момент в клуб с грохотом ввалилась Натка, путаясь в створках дверей и шнурках собственных ботинок, которые шлейфом волочились за нею.
— Ах, ты, с-стерва! — прошипела она, с порога приметив меня. — Баб, значит, клеишь? Думала, я не узнаю?
— Остынь, рыбка моя вяленая, — я заботливо протянула ей стакан минералки, сиротливо приютившийся в углу стойки.
Ната, поджарая коротко стриженая блондинка с ангельскими очами и паскудным языком, брезгливо отодвинула стакан, повисая на стойке.
— Это кто? — она вперила свой помутневший взор в Ладу.
— Жена Валета, — ответила я. Натка мгновенно оживилась, трезвея на глазах.
— А? — переспросила она, вложив в этот краткий звук столько сомнения, что мне стало немного обидно за гостью, которую все разглядывали, будто некую диковину.
— Ага, — кивнула я, не изъявляя намерения отрываться от сиденья, хотя счастье моё изрядно штормило.
Тем временем Валерка настроил гитару и принялся наигрывать вариацию на тему «Нирваны». Мастер импровизации, а попроси сыграть что-нибудь по нотам — в трёх соснах запутается.
— А вы на чём играете? — поинтересовалась Лада, рассеянно поигрывая своей рюмкой.
— На душах людских, — невозмутимо ответила я, обнимая Натку за талию и рывком притягивая к себе. Исходившее от неё тепло ощущалось даже сквозь одежду. «Только бы не температура…» — промелькнула в сознании тревожная мысль. Не устояв на ногах, моя звезда плюхнулась ко мне на колени, да так там и осталась, чего я, собственно, и добивалась.
— Стихи она пишет, ясно? — снизошла до любопытной особы Ната, млея от прикосновений моих пальцев, скользнувших за ворот её рубашки.
— Валик вроде бы говорил, что здесь у вас рок-н-ролл-бар, — удивилась Лада.
— Да её стихи имеют больше права называться рок-н-роллом, чем те кошачьи вопли, которые местные лабухи громко именуют музыкой, — вступилась за меня Юля, медленно спивающаяся старая дева, искусствовед по образованию, получившая за свой дурной нрав прозвище «искусствоведьма».
— Что правда, то правда, — согласился Толик, небрежно протирая бокалы. — И вообще, без Жары не было бы у нас никакого «Июля». Она мужской пол не жалует, но этот кабак по её просьбе построил один очень серьёзный человек.
При этих его словах Лада покосилась на меня с недоверчивым любопытством. Я с притворным безразличием принялась разглядывать батарею бутылок за спиной у Толика. «Июль» действительно был построен местным криминальным авторитетом по кличке Батя. Познакомилась я с этим человеком давно — когда в возрасте тринадцати лет продавала билеты на дискотеках, которые он крышевал. Мне довелось стать единственной девушкой, пославшей его к чёрту. Так и началась эта странная дружба…
Уже тогда я писала стихи. Батя пускал над ними слезу и говорил, что меня ждёт большое будущее. Я злилась, поднимала его на смех, тогда ещё не расценивая своё творчество всерьёз и не считая его заслуживающим внимания. С тех пор, как я покинула родительский дом, меня окружали творческие люди. Моими друзьями стали местные музыканты, поэты, журналисты молодёжной газеты, если верить моей родне — сплошь алкаши и наркоманы. Все они казались мне в ту пору гораздо более талантливыми, чем я. Как-то Батю пробило на сантименты: ему сначала поставили диагноз, прозвучавший как приговор, а потом выяснилось, что это — ошибка диагностики. Он спьяну принялся толковать о желании сделать в своей жизни хоть что-то хорошее — дескать, никто меня добрым словом не помянет. Тогда я и подкинула ему идейку открыть в городе рок-н-ролл-бар. Так и появился «Июль» — на месте бывшей овощной базы. Она прекратила своё существование с распадом СССР, но долго ещё над зданием витал аромат прелой капусты. С появлением в его стенах новых беспокойных обитателей гнилой дух улетучился сам собою. На стенах появились плакаты, фотографии, картины местных художников. Среди обывателей об «Июле» ходили легенды — данное заведение виделось им неким гнездом разврата. В действительности всё было гораздо безобиднее, и даже бармен Толик — добрейшей души человек с обманчивой наружностью матёрого рецидивиста — не приторговывал ничем тяжелее травы.
Группа, выступавшая по вечерам в «Июле», называлась «Палки и колёса». Играли всё подряд, разбавляя классику русского и зарубежного рока собственными творениями. Песни чередовались со стихами — от местных поэтов, жаждущих осчастливить слушателей своей персоной, не было отбоя. А публика в «Июле» обреталась взыскательная, однако не обременённая хорошими манерами — могли и освистать, а то и забросать пластиковой тарой.
Прежде, чем выйти читать стихи, я поднялась со своего табурета и, пошатываясь, прошествовала к тиру, который располагался в углу. По залу прокатился взволнованный шепоток.
— Жара пошла стрелять — значит, есть свежак, — торжественно изрёк кто-то из знатоков местных традиций.
— Только попробуй напиться — прибью, — я показала Натке кулак. Она изобразила на лице искреннее возмущение, поспешно прикрывая спиной уже наполненную рюмку.
Мне с детства снилась война. И стрельба. Я просыпалась с ощущением металлического холода в кончиках пальцев и привкусом гари на нёбе. Впервые мне довелось взять в руки оружие на уроке допризывной подготовки в техникуме. Наш военрук, афганец, отчего-то вдруг занервничал, как-то странно на меня посмотрел — насторожённо, почти испуганно, подошёл и осторожно вынул у меня из рук учебный автомат. На втором занятии он меня уже не трогал. Норматив я сдала лучше всех — наши парни с тех пор поглядывали на меня с уважением и лёгкой завистью. Стреляла я так, словно оружие было частью моего тела. Могла, прицелившись, закрыть глаза и не промазать.
— Валерий Петрович, а почему вы тогда, на первом занятии, автомат у меня забрали? — спросила я, когда команда нашего техникума заняла первое место на городских соревнованиях по гражданской обороне, и мы тайком отмечали это событие на задворках техникумовских мастерских.
— Напугала ты меня тогда… — признался военрук. — Да так, что поджилки дрогнули. Вот представь: стоит передо мной худенькая такая девчонка с повадками пацана и привычным движением берёт оружие. А взгляд — опытного бойца, словно всю жизнь убивала по необходимости: жёсткий, но без ненависти, немного усталый.
Я не стала задумываться над его словами — всё равно, не нашла бы объяснения данному феномену. В «Июле» тир появился из-за Натки. Страсти между нами с недавних пор кипели нешуточные — недели не проходило, чтобы не расставались «навсегда». Вот я и выпускала пар, паля по мишеням, а после надиралась в усмерть. Так в недрах бара родилось понятное лишь посвящённым выражение «настреляться до зелёных чертей». Хваталась за оружие и перед чтением новых стихов — стреляла до одури, до привкуса металла во рту. А потом, разгорячённая, выходила на сцену и сходу начинала декламировать — иногда с листа, не успев выучить текст, и всё это время в зале царила почтительная тишина. С Июльской Жарой, как с любым явлением природы, лучше не спорить…
— Какая дешёвая рисовка! — вдруг раздался возмущённый возглас.
Завсегдатаи бара гневно зашикали на того, кто посягнул на святое — дерзнул нарушить местную традицию. Я же обернулась, только расстреляв всю обойму. Как ни разбирало меня любопытство, приходилось держать марку. Впрочем, нетрудно было догадаться, кому принадлежала столь нелестная реплика.
— Поверьте мне на слово, рисовка — самый невинный из грехов, которые здесь в почёте, — бросила я через плечо Ладе, поднимаясь на сцену.
Музыканты посторонились, пропуская меня к микрофону. Стихи — как дети. Сначала происходит зачатие — в то мгновение, когда искра вдохновения разжигает первую строку. И ты вынашиваешь стихотворение в себе — иногда это довольно болезненный процесс. Но слово, воплощённое на бумаге — ещё не рождение. По-настоящему текст оживает лишь тогда, когда он озвучивается и находит отклик в чьей-то душе. Потому первое прочтение для меня — особый момент, очень ответственный и трепетный. Не верьте тем поэтам, которые уверяют, будто не боятся выходить на сцену. Страх присутствует всегда — но лишь с самого начала. А когда первый шаг уже сделан, остаётся только дышать — как можно глубже. Вдыхать воздух и выдыхать слова. Стоя перед зрителями, я чувствую себя обнажённой, вывернутой наизнанку. И кажется, будто слышно, как бьются их сердца. Порой появляется ощущение, словно воздух в зале искрит — настолько тесной бывает связь с залом. В такие минуты я сознаю, что живу не зря, хотя последние года три медленно убиваю себя — алкоголем, бессонными ночами, этой своей стрельбой, которая стала для меня чем-то вроде наркотика. Живу на износ — а по-другому просто не получается. Да и стоит ли себя беречь? Для чего — чтобы в конце жизни вдруг осознать: она прошла мимо?
Я читала долго. Вначале — самое свежее стихотворение, после — то, что заказывала публика. Краем глаза я заметила, как вскочила со своей табурета Лада, возбуждённо прикусывая нижнюю губу. Впечатлительная особа… Закончив читать, я на какое-то время замерла, держась за микрофонную стойку и не находя в себе сил, чтобы сделать хотя бы один шаг. С моих волос на плечи стекали капли — разгорячённая, я смочила виски водой из бутылки, которую ребята держали наготове. Не могу без неё — в какой-то момент начинает казаться, будто выгораю изнутри…
Отдышавшись, я спустилась вниз и заняла своё место возле стойки.
— Хороша! — одобрительно кивнула Юля. А Натка, собравшись с силами, порывисто меня обняла и рухнула на первый попавшийся стул — самой мне чудом удалось сохранить равновесие.
Лада не сразу отважилась меня затронуть. Было заметно, что она сильно взволнована и с трудом подбирает слова.
— Это было… Знаете… Вам нужно продолжать писать, слышите! — в порыве чувств Лада схватила меня за руку и принялась энергично её трясти.
— Даже если бы вы потребовали прекратить это делать, я не смогла бы выполнить вашу просьбу, — мне не раз доводилось слышать подобные фразы. Приятно, конечно, когда твоё творчество ценят. Но ведь даже самые преданные почитатели не знают, какой ценой оно даётся… Впрочем, им и не нужно об этом знать.
— Вы — поэт! — восторженно воскликнула она.
— Я пишу стихи. А поэт или нет — это уже судить публике, — у меня не было сил на то, чтобы с кем-либо общаться — хотелось просто тихонько посидеть в уголке. Ната, обаятельная зараза, придвинулась ближе, устраивая свою всклокоченную голову у меня на коленях, и для меня это было ценнее всяких аплодисментов. Да, я любила свою музу больше, чем публику, но кто сказал, что должно быть иначе?
Я залпом осушила недопитую Наткой рюмку, но рассудок мой оставался беспощадно ясным. Внезапно пришла в голову мысль, что все мы, бегущие сюда от вездесущего быта — камикадзе. До поры, до времени сами не знаем, когда нам предстоит принять решающий бой, однако внутренне давно к нему готовы. И ежедневно правим свой пир во время чумы, только это всё же лучше, чем медленно гнить в тесных кухнях или заживо хоронить себя на жалких клочках земли, гордо именуемых «дачами». Пожалуй, «Июль» — единственное место в этом городе, где можно встретить живого человека, пусть и не совсем трезвого…
С той поры Лада стала завсегдатаем нашего специфического заведения. Ловить момент, когда она бесшумно проскальзывала в зал, было всё равно, что пытаться подглядеть, как распускается цветочный бутон. Кажется, только что место у стойки, которое ей непостижимым образом удалось закрепить за собой, пустовало — и вот она уже в упор разглядывает тебя из-за стёкол своих старомодных очков. Присутствие этой женщины иногда раздражало до скрежета зубовного, однако создавало иллюзию незыблемости мира. Ей шло это имя — старообразное, как она сама. Облик Лады совершенно не вязался с обстановкой «Июля»: она была воплощённый порядок, в то время как пристань неформалов каждой своей щелью против него протестовала. И всё-таки жену Валета здесь приняли — словно она с самого начала была одной из нас…
Поколение рок-н-ролл!

Оффлайн Stihokoshka

  • Активность: 0%
  • Сообщений: 58
  • Спасибок получено: 15
  • Последний солдат на войне за любовь
    • Просмотр профиля
Re: Июньская жара
« Ответ #2 : Апреля 08, 2013, 15:38:02 »
***
— Не пей, — Лада выхватила у меня рюмку и отодвинула её на безопасное расстояние. — Нехорошо это.
— Нехорошо, — согласилась я, вновь придвигая к себе рюмку. — Только в моём возрасте уже поздно менять привычки — особенно, если они успели стать второй натурой… Спасибо, конечно, за заботу, но у тебя нет повода для беспокойства — мои отношения с алкоголем носят договорной характер.
Мы уже были на ты — данное обстоятельство вызвало у Натки очередной беспричинный приступ ревности, после чего она перевела своё общение с Ладой в разряд неформального. Их трудно было назвать подругами, но я подозревала, что Ната украдкой жаловалась жене Валета на меня. Особенно когда я нещадно пресекала попытки моей ненаглядной уйти в запой. Ежу понятно, что в данном случае Лада принимала мою сторону, и Натали, оказавшись в меньшинстве, вынуждена была делать вид, что ей не больно-то и хотелось напиться, а глазёнки так и шарили по пирамиде из бутылок, соблазнительно высившейся за спиной у Толика.
Я с тревогой поглядывала на дверь — Ната снова запаздывала. Это могло означать одно из двух — напилась или… Нет, о втором варианте мне не хотелось даже думать. Лада перехватила мой взгляд. На лице её читалось искреннее недоумение.
— О чём задумалась? — нахмурилась я.
— Пытаюсь понять, на чём держатся ваши отношения, — призналась она.
Я оглядела тощую фигуру муженька приятельницы — ноги кривые, самого из-за гитары едва видно — и его лошадиную физиономию с нездоровой кожей.
— На том же, на чём и твои с Валетом — на любви, — ответила я.
И Лада не обиделась — наоборот, расхохоталась. Несмотря на редкостное занудство, общаться с ней было довольно легко — это признала даже Юля, славившаяся своей придирчивостью и неуживчивым нравом.
— Ау, Жара, сегодня стреляешь? — окликнул меня Ванька, солист группы.
— Надо бы… — я с надеждой посмотрела на дверь, но её створки как будто намертво срослись.
— А без стрельбы никак? — уточнила Лада.
— Никак, — моё искажённое отражение в стоявшей передо мной бутылке навевало мысль о родстве с Валетом. Я перевела взгляд на зеркальную стену и увидела бледное скуластое лицо, обрамлённое небрежно остриженными рыжеватыми прядями. Всё на месте — глаза неопределённого серо-зелёного цвета (в не столь давние времена его назвали бы «бутылочным»), тёмные губы, слишком узкие по современным канонам красоты. В моё детство теперешних красоток дразнили бы «губошлёпыми»...
— Есть такая группа — «Ночные снайперы». Часом не твои родственники? — поддела меня Лада.
— Хорошая группа... Но я — не снайпер, а охотник, — мои пальцы привычно легли на бутылку, как если бы это был ствол.
— И на кого же мы охотимся? — чувствовалось, что за этим вопросом кроется нечто большее, чем праздное любопытство. Блёклые, будто вылинявшие глаза буквально впивались в собеседника. Она явно пыталась меня понять, но зачем?
— На себя, — коротко ответила я, ещё не решаясь впускать незваную гостью в своё личное пространство.
— Успешно?
— Пока не поймала...
Я поднялась, намереваясь, по обыкновению, неспешно прошествовать к тиру.
— И всё-таки это — позёрство, — неодобрительно покачала головой Лада.
— Возможно... И вообще, вся я — сплошная поза и штампы. Только какого же чёрта тогда вы заглядываете мне в рот, будто без моих стихов неспособны понять даже самих себя?
Я одним махом опрокинула в себя рюмку, понимая, что алкоголь мог мне даровать лишь иллюзию покоя.
— Погоди, — голос Лады дрожал — то ли от возбуждения, то ли от возмущения. — Не спорю, ты талантлива, быть может, даже гениальна. Однако это не даёт тебе права смотреть свысока на тех, кого Господь одарил не столь щедро.
— Равно как и отсутствие талантов никому не даёт права вмешиваться не в своё дело, — мне с трудом удалось преодолеть нарастающее раздражение. — А знаешь, что означает это отсутствие талантов? Только одно: человек их в себе не раскрыл. Живи своей жизнью, Лада. Чтобы когда придёт время помирать, вдруг не выяснилось, что ты и пожить-то толком не успела.
Она растерянно хлопнула глазами и вид при этом имела самый жалкий, но сочувствия к себе не вызывала.
— Чего при...лась к человеку? — добил её Толик. — Жара хоть и моложе тебя, да поболее твоего знает — не тебе её жизни учить.
— Почему всё-таки Жара? — чувствовалось, что ей давно не даёт покоя этот вопрос.
— Это девочка кому угодно задаст жару... — в голосе бармена звучали неподдельное тепло и уважение. — Она и большее могла бы себе позволить, да пощадила тебя, дура!
— Странные вы все... — пожала плечами Лада, устраиваясь поудобнее...
Где ей было понять нас — бредущих неведомо куда, лишь бы не стоять на месте, и неведомо, что ищущих? Обстоятельства сложились так, что я оказалась в числе знаменосцев этого неприкаянного отряда. А Лада... Жена Валета была из породы лежачих камней, и нас разделяла пропасть. Она — преждевременно увядшая как физически, так и морально учительница, чей мир был ограничен тесным пространством родного посёлка (годы учёбы в институте быстро забылись, вытесненные унылой повседневностью). Мы — заточённые в городских стенах, истекающие перезрелой — до состояния брожения — жаждой жизни и отчаянно рвущиеся на волю, правда, слабо себе представляющие, какова она. Таким тесно даже в планетарном масштабе... Тем не менее, каждый вечер Лада с маниакальным упорством приходила в «Июль», садилась у барной стойки и слушала музыку, стихи — без разбору, жадно вбирая их в себя, как я залпом глушу водку. Но как мне спиртное не приносило утешения, так полученная информация проходила сквозь неё, ничего не проясняя, а лишь ещё больше запутывая.
В этот вечер я читала старые стихи — посвящённые тем дням, когда мы с Наткой только осознали, что любим друг друга. Просто мне нужно было напомнить себе, как много мы имеем, и как важно сберечь это богатство, данное свыше. Она так и не пришла, а это означало лишь одно...
— Наталью искать? — сочувственно взглянул на меня Толик, когда я застегнула куртку, минуя верхнюю пуговицу, мешающую дышать.
— Если объявится — гони её домой. Скажи, что пока не прощаю, но бить не буду.
— А не мешало бы, — вздохнула Юля.
— Согласна, только ведь тогда она почувствует себя жертвой и успокоится — мол, мы в расчёте. Нет уж, пускай помучится...
— Садистка, — констатировала искусствоведьма.
— Любимых надо воспитывать, — назидательно произнесла я. — Чтобы человек мог исправить свою ошибку, нужно сначала дать ему возможность её осознать.
— Удачи, — скептически ухмыльнулась Юлька, очевидно, слабо веря в Наткину сознательность.
Я с наслаждением вдохнула терпковатый морозный воздух — после прокуренного бара в первые мгновения немного закружилась голова. Под ногами ритмично, в унисон пулемётной очереди в висках, скрипел снег — пешеходы ещё не успели утрамбовать его до состояния наледи. А мысль была одна: «Только бы нашлась...» Пусть вдребезги пьяная — какая угодно, но живая и здоровая.
Первым делом я заглянула на съёмную квартиру, где мы обитали. Там было пусто, что не удивило. Выходя из подъезда, я вдруг в упор столкнулась с Ладой.
— А ты что здесь делаешь? — удивилась я.
— За тобой пошла, — невозмутимо ответила она.
— Ну, и какого чёрта? — мои кулаки непроизвольно сжались. — Острых ощущений не хватает? Так попробуй заставить своего благоверного забить гвоздь.
— Я просто хотела помочь... — принялась оправдываться Лада.
— Сама справлюсь, — отрезала я, устремляясь к ближайшему кабаку, но она неотступно засеменила рядом.
Мне не хотелось ей грубить, поэтому я молча пошла своей дорогой в надежде, что Лада не сумеет приноровиться к моему шагу и отстанет. Многих удивляло моё трепетное отношение к Натке — со стороны казалось, будто я слишком много ей позволяю. А разве можно иначе с человеком, который спас тебя от гибели? Теперь я чувствовала, что, в свою очередь, должна попытаться спасти Нату — от неё самой. Но, чёрт побери, как?!
Поколение рок-н-ролл!

Оффлайн Stihokoshka

  • Активность: 0%
  • Сообщений: 58
  • Спасибок получено: 15
  • Последний солдат на войне за любовь
    • Просмотр профиля
Re: Июньская жара
« Ответ #3 : Апреля 08, 2013, 15:38:32 »
Когда мы познакомились, я была замкнутой и резковатой молодой особой, свято убеждённой в собственной ненужности. Отец благополучно забыл о факте моего существования. Он жил в своём мире, циркулируя между работой и телевизором, в вопросах воспитания целиком полагаясь на мать. А она считала, что родительские обязанности ограничиваются удовлетворением материальных потребностей ребёнка, ознакомлением с нормами поведения в обществе и привитием бытовых навыков. До духовной стороны моей жизни ей не было никакого дела. Будучи человеком сдержанным, холодноватым, любое относительно сильное проявление эмоций эта женщина воспринимала как притворство.
— Чего такая кислая? — однажды спросила она, когда я сидела, задумавшись.
— Грустно... — честно призналась я.
— Заболела?
— Нет, просто так...
— Да что ты играешь! — возмутилась мать. — Книг начиталась?
В её сознании был выстроен некий свод предписаний: как должен вести себя каждый член общества. И любое отклонение от этих догм воспринималось как ересь. Так, ребёнку следовало соблюдать режим, правила лично гигиены, учить уроки, быть бодрым и обладать хорошим аппетитом. Грустить ребёнку не полагалось — единственным оправданием пребывания в подобном состоянии могла служить болезнь. Естественно, когда я начала писать стихи, родители об этом не узнали. Я и сама в первый момент испугалась — подумала, что схожу с ума. Отважилась показать свою писанину единственному человеку, которому доверяла — пожилой учительнице русского языка.
— Что мне делать? — в отчаянии спросила я.
— Пишите! — строго ответила учительница, которая ко всем, независимо от возраста обращалась на вы. И, взглянув на мою растерянную физиономию, смягчила тон. — Пишите, деточка. И читайте побольше хороших стихов.
И я последовала её совету — конечно же, тайком. Мне стоило немалых усилий скрыть свою «порочную страсть» — особенно если учесть, что мать имела привычку регулярно осматривать мои вещи. Как она считала, для моего же блага. И однажды за подкладкой школьной сумки обнаружился сложенный в несколько раз черновик...
— Что это? — мать брезгливо протянула мне бумажку.
— Не твоё дело! — огрызнулась я — наверное, впервые в жизни. Она озадаченно на меня посмотрела.
— Ты стала грубой и невоспитанной — на тебя кто-то дурно влияет, — изрекла родительница. — Лучше бы занималась уроками, а не всякой ерундой.
— Я и так занимаюсь одними уроками — должно же у меня быть свободное время?
— Свободное время бывает только у бездельников, — безапелляционно заявила мать. — Впрочем, ты всегда была ленивой...
«Да что ты вообще обо мне знаешь!» — подумала я, но с тех пор начала более тщательно заметать «следы преступлений». С каждым днём делать это становилось всё труднее, поскольку число рукописей росло. Друзей у меня не было — сверстников я сторонилась, да и они относились ко мне насторожённо. А взрослым я не доверяла — с тех пор, как однажды в пятом классе в разговоре с классной руководительницей обмолвилась, что завидую тем детям, которые после школы могут просто погулять на улице. Сердобольная учительница провела с матерью разъяснительную беседу о пользе свежего воздуха для здоровья ребёнка, за что я была наказана дома поркой и сравнением с Павликом Морозовым. «Со взрослыми нельзя ничем делиться», — именно такой вывод я сделала из данной ситуации.
В возрасте тринадцати лет я начала подрабатывать — продавала билеты на дискотеках. Надоело выслушивать бесконечные попрёки родителей — мы тебя кормим, одеваем, обуваем, ты должна быть благодарна... К тому же, мне хотелось выторговать себе право хоть на какую-то личную свободу. Поначалу предки восприняли мою идею в штыки, однако я во второй раз в жизни дала им отпор, настояв на своём. Тем более, с учёбой у меня проблем не было, а денег нам катастрофически не хватало — отец третий месяц сидел без работы, угодив под сокращение. С Батей я познакомилась случайно — после закрытия дискотеки сидела под фонарём на парапете и писала очередное стихотворение. Он заглянул через плечо и изумлённо воскликнул:
— Ни х... себе!
Я оглянулась и увидела бритоголового крепыша, в котором сразу узнала Батю — легендарного «хозяина района».
— Пошёл к чёрту, — не шибко любезно буркнула я, раздосадованная тем, что меня потревожили. В такие минуты у меня напрочь пропадал инстинкт самосохранения.
— И много их у тебя? — без тени обиды осведомился бандит — как мне показалось, даже с некоторой долей почтения, правда, сдобренного иронией.
— Хватает, — я инстинктивно почувствовала, что взяла верный тон. Этот человек привык к подобострастию, но вряд ли уважал тех, кто перед ним заискивал. Наверное, в тот момент его позабавила сердитая девчонка: мало того, что грубящая, так ещё и пишущая стихи — невиданная экзотика.
— Почитать можешь? — попросил Батя.
— Это можно, — с притворной небрежностью согласилась я, в глубине души радуясь, что хоть кого-то заинтересовало моё творчество.
Трудно сказать, как много понял из моих тогда ещё крайне претенциозных юношеских стихов сей ценитель поэтического слова. Но то, что они его тронули — это факт. Моё одиночество оказалось созвучным звериной тоске не до конца огрубевшей бандитской души — видать, уцелела в ней мягкая сердцевина, в которую и попали мои немного несуразные, но выстраданные, пропитанные слёзной горечью строки.
С тех пор он иногда встречал меня после работы. Просил что-нибудь почитать — слушал молча, очень внимательно. Угощал шоколадками и тогда ещё дефицитными бананами. Помощи не предлагал — вероятно, не считал, что я в ней нуждаюсь. Да и вряд ли представлял себе, какое применение можно было найти стихам в то жестокое, прагматичное время. Но я всегда буду вспоминать этого человека с благодарностью. Именно он — мой первый читатель — вселил в меня надежду, что эти стихи пишутся неспроста. И они — не «блажь», как казалось моей матери. Это потом уже я поняла: каждый поэт делает свой выбор в тот момент, когда рождается первая строка, от которой он не сможет отречься...
После окончания школы я поступила в техникум, и наши с Батей пути на время разошлись. Друзьями не обзавелась и там, хотя одногруппники уважали меня за спокойный характер и умение стрелять без промаха — благодаря мне, наша команда всегда занимала призовые места на городских и даже областных соревнованиях по допризывной подготовке. Получив свой красный диплом, не стоивший мне больших усилий, я устроилась лаборантом на водопроводно-насосную станцию. Ухватилась за первую попавшуюся работу, только бы не ощущать себя дармоедкой — все годы учёбы надо мною дамокловым мечом висело пресловутое «мы тебя кормим, одеваем, обуваем». В коллективе ни с кем близко не сошлась, да никто и не претендовал на более тесное знакомство со мной. Правда, молоденькая уборщица Ирка — болтушка и хохотушка — постоянно со мною заговаривала. Я отвечала ей — вежливо, но односложно. Может, и хотела бы позволить общительной девчонке вовлечь меня в беседу, но не умела ни дружить, ни даже просто общаться. Вечера коротала в одиночестве — совершала долгие пешие прогулки, если позволяла погода, или же часами просиживала за письменным столом. Мать вынуждена была смириться с моей «блажью». Я оставалась послушной дочерью во всём, за исключением того, что касалось моего творчества. Здесь же безвольное, безропотное существо вдруг превращалось в сущую мегеру. Ленивая, лживая, никчёмная — к этому списку адресованных мне эпитетов прибавились ещё «злобная» и «психованная», только мне уже было нечего терять. Поняла, что родителям всё равно не угодишь — поэтому нет смысла тратить время и силы на попытки завоевать их расположение.
Однажды в конце смены, когда я собиралась домой, из заполненного мною журнала незаметно выскользнул черновик стихотворения, написанного во время обеденного перерыва и забытого по рассеянности меж страниц. Ирка ловко подхватила бумажку и развернула её.
— Чьи это стихи? — спросила она.
— Что? — я густо покраснела, узнав черновик.
— Ты извини... Я не знала, что это твой листок. Думала, мусор валяется, но на всякий случай развернула, прежде чем выбросить — мало ли, вдруг важный документ обронили? Хорошее стихотворение, только здесь всё почёркано... — внезапно Ирку осенило — она переменилась в лице. — Слушай... Это твоё, что ли?
— Какая разница? — я резко выхватила у неё злополучный листок.
— Погоди! — девушка посмотрела на меня с интересом. — Чего ты дёргаешься? Клёвые стихи! Моя соседка, кстати, тоже стихи пишет. Хочешь, я вас познакомлю?
Не знаю, какая муха меня укусила, но я позволила Ирке куда-то потащить меня чуть ли не за руку, а опомнилась уже стоя перед чужой дверью, обитой ветхим коричневым дерматином. Первой мыслью было попытаться спастись бегством, но было уже поздно... Хозяйка квартиры показалась мне странной: взъерошенная, заспанная особа в спортивных штанах и растянутой мужской футболке. Позже моя прелесть призналась, что я тогда тоже не шибко ей приглянулась — хмурая девица в мешковатом шерстяном костюме, выбранном мамой на её вкус, поскольку зарплата у меня изымалась. «Пока ты живёшь в родительском доме — должна отдавать всё до копейки», — было сказано мне. Натке я показалась эдакой маменькиной дочкой, и стихи она ожидала услышать соответствующие — какие-то розовые сопли о несчастной любви.
— Ната, тут девчонка классные стихи пишет — она со мной работает! — с порога возбуждённо застрекотала Ирка, по-хозяйски располагаясь в комнате, где царил, как бы я теперь выразилась, творческий беспорядок. Её поведение свидетельствовало о том, что она была здесь частой гостьей.
— Читай, — со скучающим видом велела Ната.
И тут меня зло взяло: да кем она себя возомнила — эта невоспитанная лохматая деваха? Я решила для себя, что прочитаю стихи и уйду, ни сказав ни слова, на прощание хлопнув дверью. Начала со стихотворения об одиночестве, которое мы подсознательно для себя выбираем из страха быть обманутыми. По мере того, как я читала, скептическое выражение лица слушательницы менялось на глазах. Сначала в её взгляде проскользнул интерес, затем появилось нетерпение.
— Что я тебе говорила? — торжествующе воскликнула Ирка, о которой все забыли — а она тем временем успела заварить чай.
— Дальше, — потребовала Наталья.
— Теперь давай ты, — в тон ей ответила я.
— Хорошо, — кивнула она.
А в следующий миг я чуть не разревелась — просто не верилось, что кто-то мог так точно озвучить мои мысли и переживания. Стихотворение было о путнике, который брёл по чужому городу, с тоской смотрел на окна и отчаянно надеялся, что хотя бы там есть жизнь, и люди, живущие в этих домах, дарят друг другу тепло. У меня самой была привычка по вечерам смотреть на светящиеся окна многоэтажек и представлять, кто там живёт. Порой я сочиняла целые романтические истории о гипотетических обитателях этих квартир.
— Ещё, — попросила я, не скрывая волнения.
— Твоя очередь, — по узким губам Натки скользнуло подобие улыбки, и я попыталась улыбнуться в ответ.
Так незаметно прошёл вечер — чтение стихов лишь изредка прерывалось краткими одобрительными репликами. Чай давно остыл, торопливо извинившись, убежала домой Ирка, а мы всё читали — одно стихотворение за другим. Опомнилась я, когда уже совсем стемнело. Решительно отвергла предложение Натки провести меня и клятвенно заверила её, что завтра приду ещё. Простились мы без особых сантиментов, лишь заговорщицки переглянулись — как люди, объединённые общей тайной.
Когда я постучала в дверь — звонок не работал, мне не открыли. Странно — в зале горел свет, значит, родители были дома. Я постучала громче.
— Иди туда, где была, шлюха, — раздался из-за двери глухой голос матери — убийственно спокойный.
— У подруги была — мы... Стихи читали... — растерянно пробормотала я, не веря своим ушам.
— Да что ты врёшь! У тебя и подруг-то никаких нет... Хотя стоит ли удивляться — ты всегда была порочной и лживой. Пошла вон — считай, что матери у тебя нет!
— Ну хоть вещи-то свои я забрать могу?
— А у тебя нет ничего своего — кроме тех бумажек, которые ты прячешь под диваном.
Дверь приоткрылась, и рукописи, брошенные мне в лицо, веером рассыпались по лестничной площадке. Я аккуратно их собрала и побрела прочь, не разбирая дороги, в тот момент твёрдо решив для себя, что моё дальнейшее существование лишено всякого смысла. Неподалёку находился недостроенный дом — в таком состоянии он пребывал более десяти лет и никем не охранялся. Я без труда проникла внутрь и взобралась наверх, глядя на раскинувшийся у моих ног город — целая бездна огней. Всё в нём кипело, бурлило, и только мне не было места в этом котле, пускай даже адском. Страха не было — лишь желание одним махом прервать связь с неуютным, неприветливым миром. Мне оставалось сделать всего один шаг, но вдруг до нервной дрожи захотелось ещё раз услышать стихи той девушки, Натальи. Возможно, при других обстоятельствах я постеснялась бы на ночь глядя звонить в чужую дверь, но намерение уйти из жизни придало мне храбрости. Новая знакомая, похоже, не собиралась ложиться спать и не выглядела удивлённой.
— Можешь ещё что-нибудь почитать? — попросила я, даже не задумываясь, как это выглядит со стороны. И, не раздеваясь, прошла в комнату.
Она читала минут пятнадцать. Я кратко поблагодарила её. Хотелось сказать на прощание что-то тёплое, но язык не был приучен к таким словам.
— Ты... береги себя. И вот — возьми, может, пригодится.
Я протянула Натке свои рукописи и направилась к выходу.
— Стой! — на моё плечо легла тонкая, но твёрдая рука. На меня с подозрением взглянули светло-серые проницательные глаза. — Ты, что, помирать собралась? Дура!
— А зачем мне жить? — зло прошипела я, пытаясь высвободиться из цепких объятий Натки. — Из дома выгнали, друзей нет — идти некуда. Я никому не нужна! Я здесь лишняя, понимаешь?
— Говорят, гордыня — смертный грех, — язвительно усмехнулась Ната. — Чтобы стать в этом мире лишней лишней — это ещё нужно заслужить. Значит, так. Останешься у меня. Я одна живу, поэтому возражать никто не будет.
— Не могу, — возразила я.
— Почему? Ночевать под одной крышей с незамужней женщиной противоречит твоим религиозным убеждениям? — слегка прищуренные глаза смеялись, хотя лицо оставалось непроницаемым.
— Неудобно... Нет, это — не выход... Не хочу быть ни для кого обузой...
— Неудобно штаны через голову надевать, — и Натка заслонила собою дверь, запирая её на замок. — Слышь, обуза, у тебя есть какая-нибудь мечта, которую не удавалось осуществить? Что-то, с чего можно было бы начать новую жизнь — прямо сейчас?
— Ну, есть, — улыбнулась я. — Давно хотела подстричься, но предки не позволили. Мать убеждена, что женщина должна быть с длинными волосами и в юбке.
— Она у тебя религиозная фанатичка? — удивилась моя спасительница.
— Нет, плод советского атеистического воспитания, — возразила я.
— Замётано! — подмигнула мне Ната.
В следующий миг в руках хозяйки квартиры появились ножницы, и к моим ногам упала первая волнистая прядь. На глазах выступили слёзы, но мне не было жаль волос — вместе с ними как будто обрывались незримые путы, давно тяготившие меня. Я прощалась с прежней жизнью, понимая, что возврата к ней уже не будет, да, если честно, и не хотелось...
— Ну вот, гляди — совсем другой человек, — удовлетворённо изрекла Наталья, критически оглядев плоды своих трудов. — Даже глаза заблестели — прямо как у живой. Знойная женщина — жара!
Я зажмурилась и, собравшись с силами, открыла глаза. Из зеркала на меня взглянула незнакомка с жёстким взглядом. В этот момент мне стало ясно, что могло испугать техникумовского военрука. Короткая стрижка подчеркнула высокие скулы и чёткую линию губ. Эта девушка была не из тех, кто позволит собою помыкать — пусть даже близким людям. Так умерла раба Божия Александра — в угоду родителям носившая затрапезные наряды и прячущая свои стихи, словно нечто постыдное, и родилась она. Жара...
Поколение рок-н-ролл!

Оффлайн Stihokoshka

  • Активность: 0%
  • Сообщений: 58
  • Спасибок получено: 15
  • Последний солдат на войне за любовь
    • Просмотр профиля
Re: Июньская жара
« Ответ #4 : Апреля 08, 2013, 15:38:55 »
***
Вместе с причёской мне пришлось сменить и гардероб. Нелепые одеяния, в которые заботливо наряжала меня мать, остались дома. Тот костюм, что был на мне в день изгнания, Натка, матерясь, выбросила на помойку. Поначалу я была вынуждена довольствоваться свитерами и джинсами моей подруги. Но настолько комфортно ощущала себя в этой одежде, что с первой зарплаты обзавелась подобными штанами и кофтой грубой вязки — с капюшоном и на молнии. У меня на удивление быстро завязались приятельские отношения с коллегами. Ирка растрепала всему водоканалу о том, что я пишу стихи. Пришлось выступить на концерте, посвящённом юбилею предприятия — наши дамы даже прослезились и забросали меня комплиментами. Не скажу, что мне это было неприятно.
На второй неделе вольной жизни на работу явилась мать. Пришла в ужас при виде моей новой причёски — была бы верующей, наверное, перекрестилась бы. Требовала вернуться домой и «не позорить семью».
— Разве можно опозорить семью, которой нет? — холодно бросила я, ощутив в этот миг лёгкий укол совести. Но возвращаться к прежнему тоскливому существованию, которое трудно было назвать жизнью, не хотела.
С Наткой мы жили дружно. Поначалу могли за весь день перекинуться лишь парой фраз, но их оказывалось вполне достаточно. Мы не нуждались в словах, как будто чувствовали друг друга на душевном уровне. Чтобы быть хоть немного полезной, я навела относительный порядок — насколько это было позволительно в чужом монастыре. Аккуратно сложила вещи, не тревожа живописно разбросанные повсюду черновики стихов. Извела пыль, полила чахлые кактусы, чудом выжившие в этой квартире, где дохли от голода даже тараканы. Обнаружив в холодильнике палку колбасы и кусок заплесневелого сыра, вручила торжественно Натке список продуктов, а получив желаемое, сварганила борщ.
— Так не годится, — заявила она, с аппетитом уплетая мою стряпню. — Предлагаю ввести дежурство по кухне. Или давай всё делать вдвоём.
Так у нас и повелось — делать сообща всю домашнюю работу. Я особенно полюбила посиделки на кухне, когда под мерный стук ножа и бульканье воды в кастрюле особенно откровенно говорилось о жизни, думалось, мечталось. С каждым днём у нас появлялось всё больше тем для разговоров — так постепенно мы открывали друг в друге интересных собеседников. Но слова не погубили то ощущение внутреннего родства, которое возникло между нами в первые дни — напротив, оно лишь окрепло.
Поколение рок-н-ролл!

Оффлайн Stihokoshka

  • Активность: 0%
  • Сообщений: 58
  • Спасибок получено: 15
  • Последний солдат на войне за любовь
    • Просмотр профиля
Re: Июньская жара
« Ответ #5 : Апреля 08, 2013, 15:39:47 »
***
Я хорошо помню тот день, когда впервые взглянула на Натку по-новому. Мы собирались на работу (она торговала газетами в привокзальном киоске). Ната металась по квартире в поисках ключа. Наконец, искомый предмет обнаружился на подоконнике. В этот момент луч света упал на её лицо, подчеркнув изящный рисунок высокой скулы. На висок небрежно свесилась белокурая кудряшка, и подруга показалась мне нереально красивой. Мне захотелось прикоснуться к её волосам, которые выглядели такими мягкими на ощупь. Натка обернулась, словно почувствовав на себе мой взгляд, и мои щёки залились краской.
— Ты чего? — спросила она, как мне показалось, с лёгкой иронией.
— Н-ничего... — выдавила из себя я. — Пойдём, а то опоздаем.
Она улыбнулась — скорее всего, не мне, а собственным мыслям. Я замешкалась у входа, всё ещё пребывая в растерянности. Прежде мне доводилось влюбляться — естественно, тайно. В девятом классе меня вдохновлял томный брюнет со внешностью юного Дракулы — солист школьной рок-группы. А на третьем курсе я сохла по длинноволосому блондину, который увлекался историей Средневековья и участвовал в смешных инсценировках рыцарских турниров. Но впервые я посмотрела на женщину как на эстетически привлекательный объект. И вынуждена была признать, что это даже нечто большее, чем просто восхищение красивой внешностью — некое подспудное влечение, тайное томление. Ошеломлённая своим открытием, я чуть было не проехала нужную остановку. А в течение дня меня преследовало наваждение — образ Натки, стоящей у окна. И при этом невольно твердел низ живота — не болезненно, но сладостно. Я постоянно отвлекалась от работы, предаваясь волнующим воспоминаниям.
— Что с тобой? Уж не заболела ли? — с подозрением посмотрела на меня Ирка.
— С чего ты взяла? — удивилась я.
— Ты сегодня какая-то не такая — рассеянная...
— Не выспалась, — соврала я, дабы избежать дальнейших расспросов.
Наверное, случись это раньше, моей реакцией на происходящее был бы страх — как в случае со стихами. Но на тот момент я уже готова была принимать себя — любой. Меня больше тревожило другое: как отнесётся Натка к симпатии со стороны представительницы своего пола? Тогда мне ещё ничего не было известно о её прошлом, но на момент нашего знакомства у неё никого не было. Я рассудила, что мне не стоит афишировать свои чувства, дабы не осложнить наши отношения неосторожным признанием и не лишить себя возможности видеть её, общаться с ней.
А вечером у меня подгорела картошка, чего прежде не случалось.
— Проблемы на работе? — встревожилась Ната.
— Голова немного болит, — во второй раз день покривила душой я.
— Может, пройдёмся? — предложила подруга.
Перспектива совместной прогулки показалась мне заманчивой, и я согласилась. Первый снег, как водится, уже сошёл, и даже асфальт успел высохнуть. Мне вспомнились мои одинокие походы по окраинам, и я рассказала о них Натке. Особенно заинтересовал её рыбацкий помост в окружении ив — там появилось на свет немало стихотворений.
— Покажи мне это место, — попросила она.
— Прямо сейчас? — удивилась я.
— Почему бы и нет?
— Это довольно далеко...
— Куда нам спешить? Завтра — суббота, — беззаботно возразила Ната, и я не смогла ей отказать.
— Летом там, конечно, намного красивее...
— А мы представим, что уже лето, — подмигнула мне Наталья. В её голосе мне почудились игривые нотки, но я одёрнула себя, решив, что это моё воображение, распалённое чувствами, выдаёт желаемое за действительное.
Настоящая зима в наших краях начинается в феврале. А до тех пор — затянувшаяся поздняя осень. Только есть в этой прозрачной серости некая чистота, нетронутая свежесть, завораживающая взгляд и пленяющая душу. Наверное, обывателю показалось бы безумием в слякотный декабрьский вечер тащиться к чёрту на кулички ради какого-то помоста, но мне бы и в голову не пришло отказать Натке в её просьбе. Не из чувства долга — просто хотелось сделать ей приятное.
Микрорайон обрывался внезапно — взгляд по привычке искал унылые ряды многоэтажных ульев, но натыкался лишь на бурые холмы, подёрнутые синеватой дымкой. Разбитая дорога — вся в тёмных заплатах (у нас это называют «ямочным ремонтом»), трамвайные рельсы, крутой спуск... И уже кажется, будто город, оставшийся где-то наверху, в стороне — лишь мираж, а в реальности нет ничего, кроме этих холмов.
— Погоди, — попросила Ната, когда мы уже начали спускаться вниз. Она стояла рядом, заложив руки в карманы осенней куртки — так близко, что можно было почувствовать, как бьётся в ней жизнь.
— Не замёрзла? — спросила я, и в моём голосе, наверное, прозвучало нечто большее, чем просто забота. Но моя подруга была всецело поглощена созерцанием пейзажа.
— Н-нет, — она как-то неуверенно повела головой, и я с трудом подавила в себе желание придвинуться ближе. В тот же миг Наталья, не выходя из состояния погружения в себя, как-то рассеянно подхватила меня под руку, и внутри разлилось приятное тепло. Происходящее не пугало меня и даже не особенно удивляло. Просто это было непривычно — в силу того, что до сих пор я не пыталась смотреть на окружающую действительность под таким углом. Я не нашла в себе сил, чтобы отстраниться. Да и желания, честно говоря, не было.
Домой мы вернулись уже одним целым. И ведь ничего не было сказано. Никаких сцен «как в кино». Всё случилось само собою. Так, наверное, и бывает — если по-настоящему. И уснули мы в ту ночь вместе. Просто уснули — провалились в сон, даже не раздеваясь. А большего нам тогда и не нужно было. Помню, как Натка, повозившись по одеялом, уютно устроила голову у меня на плече. И я боялась пошевелиться — чтобы нечаянно не потревожить. И на душе у меня было светло и сладко. Как в детстве, когда ещё веришь в сказки и ждёшь Нового года просто как праздника, а не как некой панацеи от всех житейских бед.
Утром мы, как обычно, гремели посудой, брызгались водой и хохотали. Впрочем, утром — громко сказано, проснулись мы где-то к полудню, а из постели выбрались и того позже. Сначала что-то пытались сказать друг другу, но потом молча поцеловались — немного неуклюже, но горячо и влажно... И какие, к чёрту, слова?
Поколение рок-н-ролл!

Оффлайн Stihokoshka

  • Активность: 0%
  • Сообщений: 58
  • Спасибок получено: 15
  • Последний солдат на войне за любовь
    • Просмотр профиля
Re: Июньская жара
« Ответ #6 : Апреля 08, 2013, 15:40:45 »
***
Новый год встречали вдвоём. Пили из горлышка запотевшей бутылки дешёвое вино, не закусывая и постепенно хмелея — то ли от алкоголя, то ли от открывшегося нам во всей своей ослепительной и оглушительной красоте и накрывшего нас с головами чувства. Читали стихи. И больше никого нам не было нужно. Тогда мне верилось, что отныне только так и будет.
Мы постепенно шли на сближение. Объятья становились всё теснее и жарче, робкие прикосновения обретались смелость. И я уже не представляла, что моя жизнь когда-то была иной. Что не было в ней Натки... Счастьем было всё — видеть, как она по-кошачьи потягивается, путаясь в одеяле и пытаясь нащупать кнопку будильника тонким пальцем. Спешить после работы к ней в киоск и отогреваться обжигающим чаем из пакетиков — редкая гадость, но мне тогда казалось, будто нет на свете ничего вкуснее. Просто дышать рядом с ней, облекая свою щемящую негу в слова...
Уже тогда мы поняли, что писать «в стол» — это не для нас. Читали где попало — в библиотеках, кабаках, лишь бы только не гнали взашей. Иногда просто на улицах, собирая вокруг себя зевак. И нет-нет, да вдруг натыкались в толпе на возбуждённо горящие глаза, убеждаясь в том, что мы на правильном пути. Правда, нам всё сложнее становилось выбирать для библиотек стихи «поскромнее», и всё больше тянуло в кабаки, где те самые взгляды, хоть и замутнённые алкоголем, встречались гораздо чаще, чем в чопорных залах местных домов культуры.
В одном из таких кабаков мы и познакомились с «Палками и колёсами». Услышав меня, солист Ваня, на мгновение протрезвев, вцепился в мои плечи:
— Да это же чистый рок-н-ролл — только в стихах!
— Не лапай! — хмуро отбросила со лба отросшую чёлку Натка, отрывая его костлявые лапы от моей кожанки.
— Ладно, — примирительно ухмыльнулся он. — Не буду. Только давайте не теряться, а?
И мы не терялись. Читали как пили — жадно, взахлёб. Не думали ни о завтра, ни даже о сегодня. Постепенно входили во вкус, кайфуя от сцены, вернее, от своего пребывания на ней. Тогда я окончательно стала Жарой, отбросив своё имя, как последнюю ниточку, связывавшую меня с прошлой жизнью, которая теперь казалась и не моей вовсе...
Натка гордилась мною. Правда, всё чаще в нашу симфонию вплетались нотки ревности.
— Глупая... — шептала я ей на ухо, одним движением привлекая к себе.
— Знаю... Моя — никому не отдам! — она упрямо, по-щенячьи мотала головой, и это было так трогательно. Хотя, если честно, никто и не претендовал.
Естественно, по городу рано или поздно поползли бы слухи. И они таки поползли! Невнятные, ибо людям редко свойственно называть вещи своими именами. Меня даже не выгоняли с работы — просто осторожно намекнули, что лучше бы... того... И я ушла — в торговлю. В единственном на тот момент круглосуточном магазине молодой, физически сильной и умеренно пьющей особи были только рады. Я тоже была рада работе, которая меня кормила, не посягая на мозг и душу. Попутно, обзаведясь знакомством с редактором местной многотиражки, иногда таскала туда статейки «за жизнь», полюбившиеся читателям — вероятно, ненавязчивой иронией и простотой слога. Благо, работа позволяла созерцать эту самую жизнь во всей её красе. И я понимала, почему стихи нужны единицам, а мой «чистый рок-н-ролл» востребован в подвалах-резервациях, где чудом уцелело всё то, от чего моя мать и ей подобные шарахались, как чёрт от ладана.
Шли годы. Менялись нравы. Менялся мир. Он становился более спокойным, сытым. И в кабаках, куда ещё вчера последние романтики века ходили за «рюмкой чая» и порцией горького, как дешёвая водка, рока, воцарился шансон. Место неприкаянных длинноволосых мальчиков и стриженых девочек, суровых, но чистым сердцем, заняли солидные дяди с крестом на пузе и грудастые тётеньки мехах и блёстках. Именно тогда Бог снова послал мне Батю.
Зима выдалась тяжёлая. Обострился треклятый бронхит — я кашляла так, что прохожие испуганно шарахались. В конце концов, моя начальница, устав от моих надрывных хрипов, отправила меня к своему знакомому врачу. В больничном коридоре судьба и свела меня с бывшим «хозяином района». Я знала, что теперь он стал солидным бизнесменом, законопослушным гражданином. Но в худощавом, элегантном буржуа с трудом узнала давнего знакомца. Болезненно вздрогнула, когда он окликнул меня по имени.
— Сашка! Вот так встреча! — воскликнул он, оглядывая мои драные джинсы и потёртую мотоциклетную куртку. — Однако... Изменилась ты, мать!
— Кто бы говорил, — усмехнулась я, пожимая протянутую мне холёную руку. — Вон, даже маникюр завёл.
— Спешишь?
— Да не то, чтобы... — пожала плечами я, представив, как комично мы смотрелись со стороны.
Спустя час мы уже сидели в привокзальном ресторане — единственном месте в городе, куда народ приходит поесть, а не поглазеть друг на друга. Там Батя и разразился своей слёзной исповедью, а я подкинула ему идейку о рок-н-ролл-баре. И даже когда страшный диагноз оказался досадной ошибкой, он, будучи человеком слова, не отказался от своих намерений. Так в городе появился «Июль». Почему «Июль»? Да просто так. Наверное, потому, что я — Жара...
Постепенно всё устаканилось. Дела шли неплохо. Всё чаще мои стихи появлялись на страницах столичных альманахов, меня даже приглашали на какие-то пафосные вечера, где суровые мэтры с умилением и ужасом разглядывали мои джинсы. Впрочем, и они, и публика, были ко мне благосклонны. Наверное, так и приходит признание, но мне-то было глубоко до лампочки. Я знала, что у настоящего поэта не может быть прижизненной сумасшедшей славы — только слава сумасшедшего. И неизменно возвращалась домой. Как прежде, по вечерам меня можно было видеть и слышать в «Июле». А днём я трудилась всё в том же магазине — только теперь уже в должности заведующей отделом промышленных товаров. По сути — жандарма над душой у десятка безобидных лоботрясов. С роднёй я не общалась, что, по правде говоря, не огорчало. Наши близкие — те, кому мы нужны, и кто нужен нам. Такой человек у меня был — Натка...
А здесь всё шло отнюдь не гладко. С недавних пор я начала замечать, что в бутылку моя зазноба заглядывает чаще, чем того требовало служение Святому Рок-н-роллу. Как правило, этому предшествовало обнаружение в мусорном ведре изодранных в клочья черновиков. А ответом на мои вопросы было глухое молчание. Однажды мои нервы не выдержали, я просто схватила её за шиворот и усадила напротив себя.
— Что происходит?
— Ничего, — отвернулась она.
— Врёшь.
— Не вру. Не пишется...
— Натка, так ведь у всех временами не пишется!
— Ни хрена ты не понимаешь... Знаешь, как оно бывает? Зародится в тебе строчка, носишь её в себе, терзает она тебя, гложет... А выплеснешь её на бумагу и понимаешь — выкидыш... — глаза Наташки влажно блеснули.
— Это пройдёт... — я обхватила её голову и прижала к своей груди, едва сдерживаясь, чтобы самой не разреветься.
— Нет, — она мотнула головой, высвобождаясь. — Не пройдёт. Ты — гений, Жара. А я — просто поэт. После тебя мне уже нечего сказать...
— Дура! — в отчаянии воскликнула я, чувствуя, что почти теряю её. Что тонкая нить между нами натянулась до предела — вот-вот оборвётся, и тогда уже вовек не связать. — Ну, хочешь, я больше ни строчки не напишу? Хочешь?
Я неуклюже плюхнулась перед ней на колени, ловя ускользающую ладонь.
— Не надо... — прошептала она. Ты должна писать. Я не могу это принять. Не имею права...
Тогда мы обе напились и проревелись. И уснули в обнимку, одетые — как в ту первую ночь. Мне хотелось верить, что настанет новый день и всё наладится. Но я уже знала, что чудес не бывает. Так начались мои ночные скитания по окрестным кабакам. Натка плакала, материлась, клялась, что больше не будет, а после всё повторялось... И продолжалось довольно долго, но вдруг однажды утром она не проснулась. Накануне я исходила полгорода, пока случайно не обнаружила её на остановке — окоченевшую, пьяную в усмерть. И чуть не отморозила пальцы, волоча домой, а после пыталась отогреть горячим молоком и шерстяным пледом. Я почуяла неладное, когда Ната никак не отреагировала на звонок будильника. Тормошила её — безрезультатно. Она дышала — натужно, хрипло, худощавое тело горело огнём, но глаза не открывались. Помню, как вызывала скорую, кляня непослушные пальцы и попадая то в милицию, то в пожарную часть. Как ждала в обшарпанном больничном коридоре. И впервые в жизни молилась...
А диагнозы сыпались, как снаряды — один страшнее другого. Воспаление лёгких. Туберкулёз. Язва желудка. Я засыпала в пустой квартире при свете ночника — чтобы не так страшно. В Наткиной футболке: мне казалось, так я смогу привязать её к себе ещё крепче и — удержать. Работала, как проклятая — по выходным раздавала рекламные листовки, читала стихи в электричках, устраивала платные вечера, на которые, как ни странно, кто-то приходил. Плохо помню, как жила и что делала. Кажется, тогда меня уговаривали переехать в столицу — находилось и жильё, и работа, но я послала всех к чёрту. У меня была своя война — самая главная в жизни. И её нужно было выиграть — любой ценой. Сознание ко мне вернулось лишь в тот момент, когда в мои объятья упала исхудавшая, смертельно бледная, но живая Натка...
Поначалу она берегла себя. Но ровно через полгода снова сорвалась. Утром торжественно сообщила мне, что написала стихотворение — надо было видеть её счастливые глаза. Сердце моё радостно защемило — давно я не видела во взгляде любимой такой жажды жизни. А вечером решила прочесть его в «Июле». Как по мне, хорошее было стихотворение — правда, может, чуток холодноватое. Пока Ната читала, закрыв глаза и словно уйдя в себя, я сжимала кулаки так, что оцарапала ногтями ладони. Когда публика зааплодировала, у меня отлегло от сердца. И надо ж было паразиту Лёве ляпнуть:
— Не Жара... Но с пивом покатит.
И не успела я опомниться, как её уже рядом не было. Нашла я Натку лишь под утро — на другом конце города, в странном заведении, громко именуемом «пабом». С пабом его роднили, разве что, грубые деревянные скамьи. А так — обычная захолустная забегаловка. И завертелось... Я уже не брала с Наташки обещаний больше не пить. Лишь иногда беззлобно материла её и в сердцах отпускала подзатыльник, после чего беззвучно ревела от собственного бессилия.
...Я шла, прислушиваясь к звуку собственных шагов. Какими-то вялыми они мне казались. Чего греха таить — осточертело мне всё это. Но я её любила — этим было всё сказано.
— Александра...
Я вздрогнула, услышав за спиной голос Лады.
— Чего надо? — спросила я, не оборачиваясь и ускоряя шаг.
— Зачем тебе это нужно? Тебя давно ждут в столице. А здесь у тебя нет никакого будущего...
— Будущего? — я обернулась и рассмеялась ей в лицо. — А нет в природе никакого будущего, ясно? Есть только настоящее. И в настоящем я люблю её, понимаешь? Впрочем, что ты можешь об этом знать...
— Почему ты думаешь, что я ничего об этом не знаю? — вдруг неожиданно твёрдо, даже немного зло спросила она. — Когда-то и мне Всевышний послал любовь. Не такую, как у всех. Особенную. Она была откуда-то с севера — приехала с друзьями отдохнуть. Дикарями. Красивая. Свободная. Звала с собой. Но я испугалась. Подумала: что люди скажут? Родня проклянёт...
— Жалеешь? — испытующе взглянула я на Ладу.
— А смысл? Ничего ведь уже не изменишь... Хотя, вру — иногда жалею. Особенно, когда смотрю на вас с Наташей. Вы... берегите друг друга, девочки, слышите? — она беспомощно моргала, и вид у неё был при этом какой-то жалкий.
— Постараемся, — кивнула я. — Иди домой, ладно? К мужу. Он, наверное, волнуется — не в твоём характере ночные отлучки.
Но она не пошла. Упрямо семенила за мной, проваливаясь в снег в своих замшевых сапожках на рыбьем меху. Я лихо мерила сугробы солдатскими ботинками, кутаясь в старенький, но тёплый бушлат. И только сбивчивый скрип за спиной напоминал о том, что я — не одна. «Тоже мне, ангел-хранитель...» — раздражённо подумала я. Не впечатлила меня история Лады. Никуда бы она не поехала с той девчонкой. Да, судя по всему, и любви там особой не было. Когда любишь — к чёрту на кулички рванёшь, по себе знаю...
В очередном заведении было шумно и накурено. Когда мои глаза привыкли к свету, я оглядела тесное помещение, куда народу набилось — что в столичном метро в час пик. Публика самая разная, но по большей части малолетки. Я уже собралась было выходить, как вдруг мне почудился знакомый голос. Оглянувшись, увидела двух девиц, уединившихся в узком коридорчике между туалетом и какой-то каморкой. Судя по тому, как они неуклюже хватались за стены и друг за друга, обе были пьяны. Одна была одета в какое-то странное платье — то ли шёлковое, то ли кожаное... Вторая... Нет, этого не могло быть. Просто потому, что не могло — и всё.
— Ната? — я испугалась собственного голоса. И её крика — он до сих пор звучит у меня в ушах.
— Сашка, подожди! — кричала она, впервые называя меня по имени. Но я уже шла вперёд. Не знаю, куда. Просто вперёд. Мне больше некого было ждать.
— Сашка, я не хотела! Не хотела, слышишь?
Помню, как отодвинула преградившую мне путь перепуганную Ладу. Поймала такси. И долго, старательно — что вообще-то мне несвойственно — собирала вещи.
— Можно в подсобке переночевать? — спросила я у Толика.
— Ты здесь хозяйка, — пожал он плечами. — Хоть живи...
Слава Богу, не стал задавать дурацких вопросов. И так всё было ясно. Ночь и день прошли незаметно — словно их и не было. Вечером я привычно опрокинула в себя рюмку и направилась к тиру.
— Слава Богу, — обрадовались парни из группы. — Что-то Валет задерживается, а народу сегодня — как никогда.
И стихи я читала — как никогда. Как бы заново проживая свою жизнь — говорят, так бывает перед смертью. А я и умирала — во второй раз в жизни, чтобы заново родиться. Кажется, зал почувствовал моё состояние — аплодисментам предшествовала долгая почтительная пауза. Я стояла, пропуская через себя чувства этих людей, и мысленно прощалась с «Июлем». Закрыла глаза, как обычно это делала, когда читала стихи. Потом открыла их — и наткнулась взглядом на огромный букет. Решительно его отстранила — и пошла прочь, провожаемая неодобрительным гулом. Откуда этим людям было знать, что у любви, в отличие от меня, только одна жизнь, и умирает она лишь однажды?
На выходе я столкнулась с Валетом — он был взъерошенный и какой-то потерянный.
— Лада... умерла, — выдавил из себя он, и губы его предательски задрожали.
— Как? — не поняла я.
— Вскрыла вены — в ванной, как положено. Только записку оставила — вот...
Он протянул мне листок, аккуратно вырванный из школьной тетради в линию. На нём ровным почерком было выведено: «Любовь умерла». Так оно, в принципе, и было... Так — да не так. На похоронах присутствовало немного людей — Валет, его немногочисленная родня, да наши июльские. Лада выглядела уснувшей — на губах её застыла улыбка. Как мне показалось, довольная. Она совершила поступок. Жаль, не в то время и не в том месте.
Не знаю, с чем мне было труднее смириться — с изменой Наташки или с бессмысленным уходом Лады. Когда я впервые после тех событий взглянула на себя в зеркало, то увидела на переносице две тонкие вертикальные морщинки — раньше их не было. И понравилась себе — такая. В тот же день пошла в парикмахерскую, где велела опешившему мастеру выбрить мне висок и выкрасить остатки волос в радикально чёрный цвет. Вскоре должна была начаться новая жизнь...
Уже в столице я узнала, что после моего отъезда по городу пошли странные слухи. Болтали, будто я изменила Наташке с Ладой, после чего любимая ответила мне тем же, а жена Валета покончила с собой. И Натка якобы не опровергала эти слухи. Она снова начала писать стихи и вполне успешно с ними выступала, единолично царя в «Июле». Мы не общались — даже не созванивались. Но что-то мне подсказывало — это ещё не всё. Окончание следует. Я много читала в столичных клубах, готовила к печати сборник. Мне как раз прислали на вычитку свёрстанный материал, когда поступил тот звонок — с чужого номера. Однако голос был слишком знакомым — его я бы не спутала ни с чьим...
Помню, как, сломя голову, неслась на вокзал. Умоляла девушку-кассира продать «хоть какой-нибудь» билет — готова была ехать на третьей полке и даже стоя в тамбуре. Как ловила такси на пустом, будто вымершем вокзале. А дальше...
«Июль». Она сидит возле барной стойки, потягивая безалкогольное пиво. Красивая, посвежевшая и... такая безнадёжно далёкая — уже точно не моя. Холодный взгляд. Торжествующая улыбка победителя. Точка.
Я вышла на крыльцо и вдохнула полной грудью. Впереди — теперь я уже точно знала — меня ждала новая любовь. Возможно, в последний раз в жизни прошлась по малолюдным рассветным улицам. Вдруг взгляд мой случайно упал на собственное отражение в витрине. Да! Охотник нашёл то, что искал. И я мысленно поблагодарила Натку за то, что она подарила мне эту встречу — с самой собой. Я улыбнулась стройной скуластой брюнетке со спокойным, уверенным взглядом. Ну, здравствуй, дорогая. Спасибо, что пришла...
Поколение рок-н-ролл!

Оффлайн Stihokoshka

  • Активность: 0%
  • Сообщений: 58
  • Спасибок получено: 15
  • Последний солдат на войне за любовь
    • Просмотр профиля
Re: Июньская жара
« Ответ #7 : Апреля 08, 2013, 15:41:12 »
***
А после было много всего. И успех, к которому я вовсе не стремилась. И новая любовь, которая дороже всякого признания. И если над моим уютным миром, оберегаемым мною столь ревностно, что это отпугивает даже самых любопытных, вдруг проносится тень Июльской Жары, я улыбаюсь. Не будь её — той хмурой, немногословной девочки в камуфляже, похожей на волчонка — не было бы меня сегодняшней. А Натке я искренне желаю счастья. Только до сих пор не могу до конца понять поступок Лады. Наверное, так легче — найти в себе силы для того, чтобы умереть, чем для того, чтобы жить. Но охотники не ищут лёгких путей. И я — живу...
Поколение рок-н-ролл!